IV
Фредерика хотела учить и потому учить перестала. То было лето 1968-го: студенты ходили маршами, устраивали собрания, мастерили знамена, обсуждали природу вещей. Административные здания баррикадировали. Писались пространные документы с неисчетными параграфами с требованиями свободы от гнета идеологии и навязанных системой взглядов, а также возможности лучше подготовиться к «тотальной среде» (таким словосочетанием их авторы описывали мир, в котором нужно работать). К недавно введенным курсам гуманитарных наук с особой неприязнью относились студенты творческих специальностей из Художественного училища Сэмюэла Палмера. Туда входили не только философия, социология и психология, но и Фредерикина литература. Однажды под дверь кафедры гуманитарных наук просунули записку: «Мы требуем, чтобы такие дисциплины, как литература и философия, концептуально смыкались с Технологией производства ювелирных изделий».
Прошлое дóлжно упразднить. Кто-то положил все принадлежащие Алану Мелвиллу слайды с Вермеером в кислоту и выставил их с подписью: «Леди исчезает»*. Заведующий кафедрой гуманитарных наук и специалист по Блейку Ричмонд Блай был во многом на стороне студентов. Во время бурлящего страстями разговора с ними, который длился тридцать шесть часов и в ходе которого он призывал их стать «тиграми гнева», изжив «лошадей поученья»**, он согласился с тем, что авторитарные лекции должны остаться в прошлом, все встречи студентов и преподавателей следует превратить в свободные обсуждения, обмен мнениями, а такие мудреные и малоинтересные вещи, как семинар Фредерики по метафизической поэзии XVII века, можно упразднить. Ее уроки современной литературы превратились в бесконечные попытки нащупать первопричины необходимости изучать словесность в художественном училище. Самоочевидного ответа у нее не было, но она никогда не сомневалась в том, что лучше чем-то интересоваться, чем не интересоваться, будь то литература, ботаника или ядерное деление. Впрочем, самой ей интересоваться таким преходящим явлением, как студент, становилось все труднее — особенно если студент этот не учится, а только болтает на занятиях. Она предложила выбирать из современной литературы одну конкретную тему и вместе ее обсуждать. Кто-то сказал: «Любовник леди Чаттерли». После долгих споров было принято. Семинар начался. Фредерика села не на место преподавателя, а в конце аудитории. Молчание. Слово никто не берет. Она спросила, прочитал ли кто-нибудь книгу. Похоже, никто. А если и прочитал, то все равно молчит. Она встала и произнесла:
— Если бы у нас была лекция по этой книге, мне пришлось бы глубже ее изучить. И кто-то из вас что-нибудь да вынес. А так делаем вдох и ждем обеденного перерыва. Мне есть чем в жизни заниматься. Я ухожу.
Она сверлила их взглядом. Они глядели в ответ неодобрительно и непреклонно. Она вышла из аудитории и направилась по коридору к кабинету Ричмонда Блая.
— Опять проблемы? — спросил он с чем-то похожим на удовольствие, чувствуя наэлектризованность ее гнева.
— Да нет. Я просто увольняюсь. Прямо сегодня.
— Перестаньте, Фредерика, ну что за косность такая. В какие времена мы живем! Неужели вы ретроградка, неужели вы отсталая? Мы многому можем научиться у молодежи, вдохновиться их страстью.
— Да, но я-то хочу учиться другому. Я оказалась не в том месте и не в то время. Согласна: в этом я отстала. Но вечно, что ли, оставаться двадцатилетним? Чему-то учиться мне нужно, но не тому, каково сейчас быть студентом.
— Хорошо, — спокойно произнес Блай. — Прямо сегодня?
— Прямо сегодня.
Зачем? — думала она потом. Она правда хочет чему-то научиться, и она правда хороший преподаватель, ведь больше ее интересуют не студенты, а книги, о которых она им рассказывает. То есть и студенты ей, конечно, тоже интересны, но в порядке приоритета. Однако чему учиться? Чем заниматься? В планах диссертация по метафоре, которая теперь, впрочем, невозможна — матери-одиночке грант на исследования никто не даст. Вот Агата, она на работе принимает настоящие решения, меняющие жизнь людей. Но Агата как-то обмолвилась, что чувствует, будто сливается с работой, что отождествляется со службой, нравится ей это или нет. Слишком четко определена. Фредерика же — хотя и по ее собственному мнению, и по мнению других, «блистательна» — конструкция бессвязная, лишенная архитектурного замысла. Она перебирала варианты. Нужно действовать, есть проблема отсутствия денег, и, возможно, она нарочно создала этот финансовый кризис, чтобы себя подтолкнуть. Как и большинство вольнонаемных, она полюбила вскрывать конверты с чеками. Чеки от газет за небольшие рецензии. Чеки от Руперта Жако. Чеки за факультативы. Розовые чеки, серые чеки, чеки цвета утиных яиц — хватит на брюки для Лео, пару колготок, роман Айрис Мердок, средство для мытья посуды, яблоки, розы, вино.
Чем же заменить чеки из художественного училища? Чем вообще люди занимаются? Она расспросила друзей: Тони Уотсона, у которого теперь была своя колонка в «Нью стейтсмене», и Алана Мелвилла. Тони обещал поговорить с редактором. Алан сказал, что полностью разделяет ее решение, но помочь ничем не может. Она поговорила с поэтом Хью Роузом, который работал на полставки в «Бауэрс энд Иден». Хью рассказал, что в издательском деле женщин почти нет, хотя есть женщины-авторы, и он всегда полагал, что она рано или поздно станет писательницей. Фредерика заметила, что в их обители писательница — Агата Монд и вот бы Хью уговорил Агату отправить сказку Руперту Жако.
— Она ее закончила, — сказала Фредерика. — Потом придется писать продолжение. Саския и Лео так и ждут. А я для них сказки написать не могу. Я, похоже, не писательница.
— Но ты пишешь, — возразил Хью. — Я же знаю.
— Это не писательство, это игра. — Фредерика как будто защищалась.
<...>
*
Тем же, кто снабдил Фредерику настоящей работой и чеками, было суждено стать Эдмунду Уилки.
Уилки, который все еще профессионально интересовался работой мозга и природой восприятия, каким-то образом сумел влиться в тогда еще скромный, до странности открытый всем ветрам и безначальный мир телекомпании Би-би-си. У людей были хорошие идеи (впрочем, и плохие), которые они воплощали на практике без лишних бюрократических проволочек. Одной из программ, у истоков которой он стоял, была своеобразная литературная викторина под названием «Комки». Идея была проста. Четверо отгадывающих, председатель и актер садились за стол. Актер зачитывал цитаты, а отгадывающие пытались понять, из какого они произведения. В то время многие полагали, что именно так будет развиваться телевидение или, по крайней мере, такой будет одна из его отраслей: культурным, послеобеденным упражнением для ума, своего рода снукером или теннисом для книгочеев. У Фредерики телевизора не было. Она уже начала понимать, что больше так нельзя: Лео плакал от обиды, ведь его друзья могли смотреть «Бэтмена» и «Доктора Кто», а он — нет. В этом она не была необычной. Она не считала телевидение чем-то значимым, несмотря на восторженные речи своего друга журналиста Тони Уотсона о том, что отныне все выборы будут выигрываться и проигрываться на маленьком экране. Пусть и несколько смутно, но она понимала, что грешно проводить вечера, тупо уставившись в экран, будь то новости, сатира, дискуссии или что-то еще. Все это можно лучше и быстрее пережить другими способами. А еще был старый добрый высокомерный страх стать частью массы. Которая, как считали продюсеры «Комков», очень любит угадывать авторов литературных цитат и обсуждать их.
Уилки сказал Фредерике, что она может попробовать влиться в коллектив, снявшись в пробном прогоне.
— Не так-то просто отыскивать женщин для участия в программе, — объяснил он. — Играть им не по душе. Ты пишешь рецензии. Пойдешь у нас как журналистка.
<...>
К своему удивлению, пробы она прошла. Уилки сказал ей: «Ты не боишься камеры. Редкий случай. Ты просто говоришь что думаешь».
Фредерика призадумалась, боится ли она камеры. Если и не боится, то только потому, что не воспринимает всерьез. Со стороны она себя не видела и видеть не жаждала. Приходили небольшие чеки. Она ездила в Манчестер в вагоне, полном поэтов, историков и мыслителей, и слушала их разговоры о том, как писать о войне.
Как-то Уилки обмолвился, что хочет пригласить ее на прослушивание для новой передачи, которая частично посвящена телевидению как таковому, его роли и влиянию. На все — от политики до науки и искусства.
— Я записал тебя на прослушивание. Вести интервью, задавать вопросы. Ты отлично справишься.
— Сомневаюсь. Я не умею брать интервью.
— Но ты не боишься. И быстро соображаешь. Лучше, чтобы этим занималась умная женщина. Мужчины будут вести себя серьезнее.
— Вот уж вряд ли.
— Все равно приходи на прослушивание. Ради интереса. А там посмотрим, как сложится.
— Ох, не знаю.
— А чем еще ты сейчас занимаешься, Фредерика?
— Не знаю.
— Ну вот видишь...
Новый проект Уилки назывался «Зазеркалье». Прослушивание проходило не в Телевизионном центре, а в Ислингтоне, в каком-то большом складском помещении, возможно временной студии. Туда Фредерика отправилась без особого настроения, а значит, и без подготовки. На ней была темно-зеленая блузка с белым воротничком и манжетами. Поучаствовав в «Комках», она поняла, что не стоит надевать черное и полосатое. Она также поняла, что не нужно слишком доверяться барышням с маленькими лоточками косметики, румянами, губками, подводками для глаз и густой тушью для ресниц. В зеркале она казалась себе какой-то взбешенной куклой. Что-то шевельнулось в памяти. Что? Кто? Злая королева из диснеевской «Белоснежки». Сказали, что из-за освещения кожа будет казаться белой. В полумраке сидело около десяти кандидатов: журналисты, писательница, актриса. То были времена, когда программы обязательно вели сладкоречивые дамы с безукоризненно уложенными волосами и поставленной речью или мужчины, исполненные достоинства и особой телевизионной важности.
Прослушивания проходили в парах. Фредерика с удивлением и даже раздражением обнаружила в составе команды Би-би-си Александра Уэддерберна, который, как оказалось, перешел с радио на образовательное телевидение. Он объяснил Фредерике, что члены каждой пары будут брать интервью друг у друга:
— Сначала А будет брать интервью у Б, а потом наоборот, по пять минут. Мы старались ставить мужчин с женщинами и наоборот. Вас, боюсь, облюбовал Микки Бессик. Поп-поэт.
— Знаю. Лео декламирует его стихи в школе.
— Он был в нашем комитете по преподаванию английского. Ужасно самоуверенный. Впрочем, это можно использовать во благо.
Фредерика кивнула. Микки Бессик оказался симпатичным молодым человеком с накрененной набок копной золотистых кудрей. На нем была футболка с «Призраком блохи» Блейка, окруженным кольцом значков. «Фродо жив». «Занимайтесь любовью, а не войной». «Хо Хо Хо Ши Мин». «Ради-о!-активные о!-садки». «Психиатрия убивает». «Угнетение — общий закон для тигра и вола»***. «Долой школьные обеды». Двигался он, будто чем-то побрякивая.
Бросили монетку, кто первый. Фредерика проиграла. Задумайся она об этом, решила бы, что это скорее плохо, ведь у второго вопрошающего уже будет образ его визави. Они сидели в креслах с ткаными спинками, лицом друг к другу. Поэт дружелюбно и шаловливо ухмылялся. Фредерика наблюдала. И вот прозвучал хлопок.
— Когда вы начали писать стихи?
— Я напевал что-то уже в коляске. Да, она стала моей колесницей из огня, тучей, на которой я умчал****. Все вокруг было поэзией. И до сих пор так.
— Учителя в школе, должно быть, в вас души не чаяли?
— Да, я был любимчиком. Сыпал стишками. Но потом система меня смолола.
— Система?
— Все, к чему они принуждают. Что убивает воображение. Факты, цифры, короли и королевы, меры и весы, яйца, скелеты и прочее. Глыбы говна. Ой! Мне вообще такие слова можно употреблять?
— Не знаю. Не думаю. А хоть в чем-то, на ваш взгляд, есть что-то хорошее?
— Послушай, подруга, меня закрыли в психтемнице. Что я там испытал!
Пять минут, подумала Фредерика, пора с образования переключиться на его стихи. Но я его зацепила, а он, как бабочка, распахнул крылышки солнцу.
— Итак, чему же, по-вашему, надо учить молодежь?
— Ничему. Надо дать им свободу. Чтобы сами поняли, чему учиться, когда учиться. Изучать только то, что хочешь изучать.
— А наука? В ней технические знания необходимы...
— Видишь ли, голуба, наука — это зло. Из-за этой науки планета уничтожит сама себя. Может, мы погибнем в ядерном грибке. Или всю земную кору выжгут напалмом, а птиц небесных и рыб морских изживут пестицидами. Да уж. Наука служит двум господам: человеческой жадности и человеческой чванливости. Никакой науки детям. Надо их учить человеческим вещам: заниматься любовью, рисовать картины, писать стихи, петь песни, медитировать. У меня есть стихотворение против науки. Прочитать?
— Давайте, если оно не слишком длинное.
Фигуры в белом с сердцем из металла,
За ширмой стен, с надвинутым забралом
Творят из стали смерть стальною дланью,
Скрывая солнца свет, небес зерцало.
В лесах же, под дождем, слепым от солнца,
Танцуют дети — молодая кровь!
Цветы и корни собирают в кольца,
Поют и целостность сплетают вновь.
Фигуры в белом же исходят злобой,
Они детей стальною цепью вяжут.
От институции сбеги, попробуй!
Кто лишь дерзнет, того тотчас накажут.
Но день настал, и гнев блестит в глазах:
Дети рвут цепи, закипает кровь!
Халаты белые сгорят в кострах,
И выйдут люди в дождь нагими вновь.
Расскажут дети людям про любовь,
Играть научат, как во дни былые.
И люди вспомнят правду древних слов,
Дождем омыты, снова молодые.
— Итак, вы считаете, молодежь сможет спасти мир от ученых?
— Я не считаю, я знаю. Они уже спасают. На наших глазах. Естественно и спонтанно. Радиоактивный всплеск бомбы будет бит выплеском оргазма. Достаточно просто не прогибаться. И полностью менять сознание. Мы построим все заново.
— Значит, надо менять политику?
— Политика — это начало. Уберем всех этих зомби в темных пиджаках. Только петь, говорить, слушать — и все в ярких тонах. Никаких стравливающих дебатов, только совместная медитация. Тогда прорвемся.
— Но есть трудные вопросы, требующие трудных решений. Перенаселение. Нехватка продуктов питания.
— Если изменить ментальность, голуба, то изменится все. Новые ткани, новые цвета, новые стили. И новые способы... Ну выращивать что-нибудь. Новые способы делить между собой то, что имеем. Да, вот так.
— Но ведь молодость дается не навсегда?
Поэт нахмурился:
— Посмотрим. Мы, я так думаю, однажды поймем, что по-настоящему быть молодым — это, так сказать, пребывать в истине, в истине молодости. Я из тех, кто считает первичным сознание. Мы стареем и умираем, потому что подспудно сами этого хотим, но не можем противостоять, потому что не знаем как. Но ничего, научимся. Научимся жить в бесконечности, ведь из нее мы и пришли.
— СНЯТО!
Примечания:
* «Леди исчезает» (1938) — шпионский триллер Альфреда Хичкока.
** Аллюзия на «Пословицы Ада» Уильяма Блейка.
*** Аллюзия на строку из «Бракосочетания Рая и Ада» Уильяма Блейка.
**** Аллюзия на поэму «Иерусалим» Уильяма Блейка.
Где верный меч, копье и щит,
Где стрелы молний для меня?
Пусть туча грозная примчит
Мне колесницу из огня.
(Перев. С. Маршака)
