Подпол амфитеатра Флавиев, Рим
Коммод быстро шагал по длинному подземному ходу, соединявшему Ludus Magnus, школу гладиаторов, с гигантским амфитеатром. Рядом, почти бок о бок с ним, шел префект претория, следивший за тем, чтобы не поравняться с императором: тот, несомненно, счел бы это знаком неуважения, и Квинт Эмилий оказался бы на волосок от смерти, чего ему совсем не хотелось.
Члены императорского семейства входили внутрь огромного овала через особую дверь, но Коммоду нравилось идти тем же путем, что и гладиаторы. Его приводило в неимоверный восторг все, что имело отношение к представлениям гладиаторов, и сам он нередко бился против них как простой боец. Правда, в этих сражениях император удивительным образом одерживал верх раз за разом. А на тот день, помимо утренней травли зверей, было намечено кое-что особенное.
Но всему свое время, подумал он.
Интерес императора к публичным боям породил толки о том, что он — плод незаконной связи Фаустины, супруги Марка Аврелия, с каким-то счастливцем-гладиатором. Правда или ложь? Во всяком случае, Коммод не делал ничего, чтобы развеять эти слухи.
Они углубились в гипогей — лабиринт ходов, проложенных под ареной амфитеатра. Коммод двигался уверенно, так как знал дорогу лучше любого другого. К тому же добраться до пульвинара было легко: на всем пути следования императора с двух сторон стояли преторианцы. Коммод шел, улыбаясь, по этому бесконечному коридору.
Вдруг он остановился, лицо его помрачнело. Начальник преторианцев тоже встал застыл на месте. Так же поступили и преторианцы, шагавшие за Квинтом Эмилием.
— Ты все приготовил? — спросил Коммод.
— Да, сиятельный.
— И каждый из вас думает о том, что я собираюсь сделать сегодня утром? — добавил император со зловещей ухмылкой.
— Именно так, сиятельный. В Колонии Коммодиане говорят только об этом.
— Замечательно, клянусь Геркулесом!
Коммод и солдаты зашагали дальше. Но у хозяина Рима был еще один вопрос, который он задал на ходу, даже не обернувшись:
— А список есть?
Квинт Эмилий сжимал в левой руке маленький свиток. Услышав вопрос, он прижал его к своему телу и развернул. Правая рука лежала на рукоятке меча — так было во всех случаях, когда он сопровождал императора. Сглотнув слюну, префект претория выдавил:
— Вот он, сиятельный.
Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим
Юлия и дети заняли отведенные им места. Молодая супруга наместника Верхней Паннонии с любопытством разглядывала большой ярко-красный флаг, висевший на ближайшей колонне и притягивавший к себе взгляд. Что это значило? Ее размышления прервал сын:
— Почему на нас так смотрят?
Трехлетний Гета жадно следил за происходящим на арене, но Бассиану было небезразлично то, что творилось на скамьях. Многие женщины смотрели на них с неприязнью, и мальчик это подмечал.
Юлия повернулась, позабыв о странном красном флаге, и поглядела в ту же сторону, что и сын. На лицах Манлии Скантиллы, жены сенатора Дидия Юлиана, Мерулы, жены Песценния Нигера, наместника Сирии, и Салинатрикс, жены Клодия Альбина, наместника Британии, застыло надменное выражение.
Бассиан благоразумно решил, что лучше говорить шепотом, и мать ответила ему так же тихо:
— Они презирают нас. А особенно меня.
Мальчик пришел в замешательство. Ведь мама такая красивая, и она замужем за Септимием Севером, могущественным наместником Верхней Паннонии... Пусть у отца не так много денег, как у Юлиана — все говорили, что это самый богатый человек в империи, — но зато он начальствует над тремя легионами, так же как Нигер и Альбин. Нельзя сказать, что отец стоит ниже.
— Не понимаю, мама.
Юлия помедлила, прежде чем пускаться в объяснения, но затем решила, что сыну лучше с малых лет привыкать к тяжелой действительности.
— Видишь ли, я не римлянка по рождению, а сирийка. Я прибыла сюда с Востока, а в Риме косо смотрят на женщин, которые явились издалека. Они думают, что все мы вроде Клеопатры, любовницы Юлия Цезаря и Марка Антония, или Береники, к которой пылал страстью император Тит.
— По-моему, нехорошо, что они так на тебя смотрят, — пожаловался Бассиан полусердито-полутоскливо, вперившись в пол.
Мать наклонилась, прикоснулась к подбородку сына и осторожно приподняла его, чтобы мальчик смотрел ей прямо в глаза:
— Им боязно, сынок, ведь мы с тобой — выходцы из большого семейства царей, которые много веков правили в Эмесе, моем родном городе. Первым был Самсигерам, верный союзник Помпея Великого, римского полководца. После него царствовал Ямвлих, к которому был привязан божественный Цезарь. Потом — Ямвлих Второй и Самсигерам Второй. А за ними...
Юлия замолкла, ожидая, что сын закончит это перечисление.
— Соэм, правивший в Эмесе при Клавдии, Нероне и Веспасиане. Он стал последним царем Эмесы. В честь него назвали Соэ мию, мою двоюродную сестру.
— Прекрасно, сынок. Все так. В те времена Эмеса была частью Римской державы, важной областью провинции Сирия. Наши предки, в чьих жилах текла царская кровь, служили Элагабалу, всемогущему богу солнца. Мой отец Юлий Бассиан, чьи имена перешли к нам с тобой, был последним великим жрецом Эла габала в Эмесе, происходившим из царского рода. Ну а твой отец к тому же — один из трех главнейших наместников. Вот на нас и косятся, но я думаю, что в их темных сердцах нет ничего, кроме бешенства и зависти. Обещаю, Бассиан, что настанет день, когда никто не осмелится бросить такой взгляд на тебя, на твою мать, на кого-нибудь еще из нашего семейства. Все изменится, сынок.
Последние слова она произнесла сквозь зубы, словно обращалась не к сыну, а к самой себе. Юлия говорила так уверенно, что мальчик тут же просиял. Повернувшись, он принялся, вслед за братом, пожирать глазами арену, нетерпеливо ожидая, что вскоре на ней появятся звери, а может, и сам император. Кто будет первым? Подозрения и зависть, царившие в мире взрослых, были забыты.
Юлия Домна медленно поднялась и проговорила:
— Настанет день...
Ряды зрителей взорвались криками. Прибыл Коммод.
Императорская ложа амфитеатра Флавиев, Рим
Коммод появился в обширной ложе, предназначенной для императора и его семейства. Марция, его любовница, уже была там и уже дожидалась в ложе. Но он прошел на середину и воздел руки к небу, чтобы еще больше разгорячить зрителей, издававших приветственные возгласы. Эклект, управляющий императорским двором, принялся громко выкрикивать полное имя императора и его титулы:
— Император Цезарь Август Амазонский Луций Элий Аврелий Коммод Пий Феликс Сарматский Германский Величайший Британский Непобедимый, Геркулес Римский Преодолевающий, Верховный Жрец, восемнадцатикратный трибун, восьмикратный император, семикратный консул, Отец Отечества!
Со всех концов амфитеатра донеслись звуки труб, и зрители затихли. Все неотрывно смотрели на арену. Коммод поднял руки вверх, а затем резко опустил. Открылись тридцать две двери, проделанные в полу арены, и на смертоносную площадку вышли тридцать два диких зверя: дюжина львов, несколько тигров, два леопарда, страусы и гигантский медведь. На арене были расставлены десятки деревьев, изображавших природу Африки, как ее представляли себе римляне. Среди этой «африканской» растительности медведь выглядел чем-то чужеродным. Устроители представления не слишком заботились о том, чтобы точно воссоздавать облик других стран. Да и зрителям это было не нужно. Они жаждали яркого зрелища и знали, что Коммод не обманет их ожиданий. Может быть, даже превзойдет их. Где кончается настоящая жизнь и начинается вымышленная, та, что протекает на арене?
Император расположился у переднего края ложи, там, где к ней примыкал подъемный мост, который поспешно навели преторианцы, и Коммод зашагал вперед. Мост вел к двум длинным стенам, пересекавшимся в центре арены и делившим ее на четыре части. Коммод мог спокойно передвигаться по любой из стен, находясь на ее вершине, и часами убивать диких зверей, не опасаясь их когтей и зубов, — столько, сколько пожелает.
— Копье! — велел он, и Квинт Эмилий поднес ему легионерский пилум.
Император взял его левой рукой, так как был левшой, о чем гласила надпись на колоссе, том, что заменил изваяние Нерона. Коммод весьма гордился этой своей особенностью. Он быстро и точно метнул копье в одного из львов, пронзив ему бок. Зверь яростно зарычал в предсмертной агонии. Император воздел руки вверх, с удовольствием слушая хвалебные возгласы:
— Геркулес! Геркулес! Геркулес!
Дальше он стал проделывать то же самое с другими львами, леопардами и тиграми. Африканских страусов и дикого испанского медведя он решил отложить на потом.
— Давайте новых зверей! — приказал он.
Квинт Эмилий посмотрел на своих подручных. Те отдали рас поряжения рабам и вольноотпущенникам, которых насчитывалось более пятисот. Заскрипели шкивы, соединенные с подъемными устройствами в подполе, и на арене показались новые животные. Обычно для того, чтобы управлять подъемными устройствами и дверями, которые вели на арену из гипогея, хватало двухсот пятидесяти человек. Но этим утром все было иначе.
Квинт Эмилий помнил, как император жаловался, что во время последней травли зверей выпускали слишком медленно. А потому префект претория велел удвоить число тех, кто этим занимался.
— Вот они, сиятельный! — объявил префект, указывая на дверь, откуда вышла львица.
— Подать мне лук! — вскричал Коммод, охваченный волнением. — Я перебью их всех!
Префект обратился к одному из своих преторианцев:
— Императорский лук! Живо!
Солдат вручил ему лук. Квинт Эмилий с озабоченным видом передал его императору. Он до последнего надеялся, что повелитель забыл о своем луке.
Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим
Сидя на подиуме — первых рядах амфитеатра, отведенных для patres conscripti, — Пертинакс тревожно озирался по сторонам. Его тревога усилилась, когда он увидел, что ветеран Клавдий Помпеян, никогда не присутствовавший на гладиаторских боях, пробирается к сенаторским местам в сопровождении полудюжины преторианцев. Коммод требовал, чтобы сенаторы, все до единого, наблюдали за его упражнениями, о чем бы ни шла речь — о травле или о борьбе. Но Клавдий Помпеян, из-за возраста и слабого — предположительно слабого — здоровья не посещал эти представления. Точно так же ему удавалось избегать безумных заседаний Сената вроде того, что состоялось в театре Марцелла. Чтобы выказать почтение к императору и заверить его в своей преданности, он всякий раз посылал Аврелия — пусть властелин видит, что старик не позволяет себе даже намека на пренебрежение. Однако тем утром Клавдий Помпеян лично явился на очередную травлю, устроенную Коммодом.
— Посмотрите, кто пришел, — сказал Пертинакс Диону Кассию, который, как обычно, сидел возле него. Здесь же были Сульпициан и их сыновья, юные Гельвий и Тит.
— Не жду ничего хорошего, — изрек Дион Кассий.
Голос его звучал пророчески и зловеще: обычное дело в эти дни, когда из-за безумия императора худшие предсказания чаще всего сбывались.
Пертинакс подождал, пока Помпеян не поприветствует своего сына и не устроится поудобнее на сиденье, а затем подошел к нему и заговорил.
— Сегодня сами боги послали нам тебя, — сказал он громко, но сразу же перешел на шепот, наклонившись к уху почтенного старца. — Правда, не знаю, надо ли считать это хорошей новостью.
— У меня, можно сказать, не было выбора, — ответил Помпеян так же тихо: преторианцы не спускали с него глаз. — Император Коммод послал за мной своих гвардейцев, дав понять, что сегодня мое присутствие в амфитеатре Флавиев крайне желательно.
Пертинакс кивнул. Гельвий встал, уступая досточтимому сенатору место рядом с отцом. Помпеян уселся рядом со старым другом.
— Да уж, просто удивительно: спустя столько лет вспомнить о тебе и настойчиво позвать сюда. Почему именно сегодня? — Пертинакс посмотрел вниз, на арену и перекрещенные стены. Император посылал тучи стрел во львов под одобрительный вой собравшихся. — Хотя...
— Пришло меньше народу, чем обычно, — заметил Дион Кассий, показав на верхние ярусы.
— Видно, у императора недостаточно солдат, чтобы притащить сюда всех всадников и плебеев, — заключил Клавдий Помпеян с горько-издевательской улыбкой, по-прежнему не повышая голоса. — В городе ходят такие слухи... Я бы не пришел сегодня, если бы мог, так же как моя жена и мой сын.
— Что за слухи? — полюбопытствовал Гельвий, стоявший возле них. Помпеян недоуменно посмотрел на него, и юноша счел нужным пояснить: — Последние несколько недель я был в Мизене вместе с флотом и вернулся лишь сегодня утром. Я просто не знаю, о чем болтают в тавернах.
— Так и есть, — подтвердил его отец и, откашлявшись, продолжил: — Видишь ли, сын, сиятельный Коммод, как известно всем, считает себя новым Геркулесом и старается подражать его подвигам. И вот в Риме поговаривают, что сегодня повелитель хочет воспроизвести шестой по счету подвиг.
Гельвий наморщил лоб, вспоминая, каким было шестое деяние Геракла. Прошло столько времени, много лет, с тех пор как старый греческий учитель — педагог — растолковывал ему все это...Немейский лев — раз, Гидра — два. А остальное?
Пертинакс взглянул на Клавдия Помпеяна, на Диона Кассия, на своего тестя Сульпициана и принялся оправдываться:
— Молодежь, похоже, забыла наших богов. Сейчас в почете другие — христианские, иудейские. Не удивлюсь, если рано или поздно все в Риме забудут о наших истоках.
Дион Кассий кивнул. В словах Пертинакса была заключена глубокая истина: речь шла не только о том, что его сын забыл о подвигах Геркулеса. Однако близкая опасность, связанная с сумасшествием Коммода, заставила его заговорить, чтобы юноша осознал, какая угроза нависла над всеми ними:
— Шестой подвиг заключался в убийстве птиц со Стимфалийского болота.
— Вот именно, — решительно подтвердил Пертинакс, довольный тем, что сенатор Дион Кассий, равный ему по положению, ясно изложил суть дела. Но затем он нахмурился. — Только не понимаю, зачем стрелять в зрителей. В Риме, сын мой, только об этом и говорят, только это и обсуждают на каждом углу: будто бы император примется стрелять по скамьям, как Геркулес стрелял в птиц. Неумелое подражание! Ведь птицы летают в небесах, до которых не добраться сиятельному Коммоду...
Внезапно Пертинакс замолк и поднял глаза на summa cavea. То же самое сделал Клавдий Помпеян, найдя точные слова для мыслей, роившихся в голове у друга:
— Разве что император будет стрелять по самому верху, по скамьям, которые ближе всего к небу. Но там... сидят наши женщины.
— Наши женщины, — эхом отозвался Пертинакс, как судья, выносящий приговор.
