К 1898 году Чехов — уже признанный литератор: он пишет больше двадцати лет, десять лет как стал «серьезным» писателем — опубликовал большую повесть «Степь» в толстом литературном журнале. На заработанное пером куплена усадьба Мелихово, где живет вся семья Чеховых.
«Кремень-человек и жестокий талант», — отзывается о Чехове его друг, легендарный издатель Суворин. Современники восхищаются писателем и сразу ругают его тексты — за «безыдейность», за «героев, которые страдают от скуки», за то, что рассказывает о пошлом мире, а выводов не делает и надежды не дает. Известен он уже и за рубежом.
«Щи, из которых вынули таракана»
1898 год писатель встречает в Ницце, три весенние недели проводит в Париже и через Москву возвращается в свое имение Мелихово. Где-то между разъездами он и придумывает «человека в футляре». Откуда, как появился этот образ — встретился на улице, приснился, изобретен с нуля? В записных книжках писателя рядом с бытовыми пометками есть и описание будущего Беликова: «Человек в футляре, в калошах, зонт в чехле, часы в футляре, нож в чехле. Когда лежал в гробу, то казалось, улыбался: нашел свой идеал».
В мае писатель надолго садится за письменный стол. Своему другу, актеру Александру Южину-Сумбатову, он признается в письме, что пишет, торопясь наверстать то, что задолжал зимой. «Задолжал» в прямом смысле — писатель уже прожил авансы за рассказы, которые предстоит написать.
В «Жизни Антона Чехова» Дональда Рейфилда описана атмосфера тоски, сопутствовавшая этим текстам.
Почти не отлучаясь из Мелихова, все более теряя интерес к приходящему в упадок имению и разобщенный со старыми друзьями, Антон пытался писать, хотя занятие это, как признался он Авиловой, стало вызывать у него отвращение: “Как будто ем щи, из которых вынули таракана”... Тем летом Антон воплощал на бумаге идеи, посетившие его в Ницце. Несмотря на минорное настроение, он создал одни из лучших своих рассказов
В середине июня Чехов заканчивает «Человека в футляре» и отправляет редактору «Русской мысли» Виктору Гольцеву. В корректуре текста он делает незначительные правки, меняя по одному-два слова. В июле рассказ опубликован, но не закончена работа: в следующем номере журнала появляются сразу два текста писателя — «Крыжовник» и «О любви». Вместе с «Человеком в футляре» они составили так называемую «маленькую трилогию».У этих текстов общие герои, каждый из которых в свою очередь становится рассказчиком, и общая тема — люди, запертые в своем мире и загубленные им.
Три этих рассказа могли стать началом большой работы: через год Чехов пишет издателю, что «Человек в футляре», «Крыжовник» и «О любви» принадлежат к серии рассказов, которую он еще не закончил. Но письмо осталось только письмом, и к «маленькой трилогии» писатель никогда не возвращался.
«Хмурый писатель»
Опубликованный рассказ вызвал множество откликов, еще больше — вся «маленькая» трилогия. «Человек в футляре» быстро занял место в творчестве писателя: и пять, и пятьдесят лет спустя литературоведы, говоря о Чехове, непременно вспоминали его.
Большинство читателей решило сразу, что Беликов — тип, и тип страшный. То же большинство объяснило появление «футлярной жизни» обстоятельствами времени и места. «Человек в футляре» вышел в пятилетие, когда российская интеллигенция, которая и читала толстые литературные журналы, потеряла веру в будущее. Став императором, Николай II дал понять, что будет продолжать политический курс Александра III: самодержавие, бюрократия, подавление. Критики увидели в рассказе то же отчаяние, ту же горечь, которая владела ими самими. В переписке с Чеховым врач Вальтер отмечает, что в рассказе описано «только в России возможное явление» и «столица Вас плохо поймет, а провинция будет бесконечно благодарна».
От литературы на тот момент требовали непременно социально-политического значения произведений, собственную позицию автора. Рассказом в «Русской мысли» Чехов подтвердил свой талант и одновременно оправдал репутацию: его не в первый раз упрекнули в безнадежности и безыдейности. Так, Ангел Богданович обвинил писателя в пессимизме. По мнению критика, в «маленькой трилогии» будто выходит, что Беликовы неизбежны и неискоренимы, а на деле они существуют там, где общество не дает человеку раскрыться.
Еще один современник, критик Александр Потапов, называет Чехова «хмурым писателем», но «Человека в футляре» оценивает как новый этап творчества. Чехов, по его мысли, описывает теперь не самих изломанных жизнью людей, но то, что и как их ломает. Николай Михайловский в статье «Кое-что о г-не Чехове» соглашается:
Старая тема г-на Чехова — житейская пошлость — продолжает и теперь интересовать его. Но она уже не смешна для него, по крайней мере не только смешна, а и страшна, и ненавистна.
Нашлись желающие непременно найти настоящего «человека в футляре», с которого Чехов списал этот образ, — настолько убедительным оказался типаж. Называли инспектора таганрогской гимназии, публициста-консерватора, но никто не подошел под портрет. Преподаватель греческого действительно оказался типом, а не реальным лицом.
Мог «человек в футляре» взять что-то и от самого писателя: при всем своем обаянии и чувстве юмора Чехов был достаточно сдержан. Так, Степан Петров (Скиталец) писал, что Антон Павлович «очень одинокий, замкнутый, приговоренный к смерти человек». Похожее вспоминает Илья Репин:
Он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе кольчугу мужества.Кольчуга мужества, конечно, не теплое пальто на вате преподавателя греческого, но тоже — защитная оболочка.
Нарицательная жизнь
Как Беликов был признан типом, так и само название рассказа быстро стало нарицательным. Исследователи подсчитали, например, что в работах, статьях и речах Ленина это словосочетание встречается больше двадцати раз.
Сейчас словосочетание «человек в футляре» входит во Фразеологический словарь русского литературного языка, в Большой словарь русских поговорок, его активно используют в прессе. Это и «замкнутый человек», и «любитель правил», а еще — тот, о частной жизни которого ничего не известно, даже если это заметный человек: политик, бизнесмен, общественный деятель.
Со временем смысл выражения «замылился». Употребляется оно даже в буквальном смысле, как каламбур. Например, в прессе киберспортсмена, который постоянно носит шапки, называют «человеком в футляре. В хорошем смысле». А в модных журналах «человек в футляре» — это «женщина в платье-футляре».
История прижизненного омертвения умершего преподавателя мастерски написана. Писатель в своих работах стремился добиться простого, точного языка; знаменитое выражение «Краткость — сестра таланта» принадлежит именно ему. Как Чехов писал Максиму Горькому, «беллетристика должна укладываться [в мозге при чтении] сразу, в секунду».
Интересно бы узнать, как рос Беликов, что сделало его таким, но читатель может наблюдать только исход: страх съедает душу. Специалисты называют Беликова «клинической картиной тревожного расстройства»: он всегда в страхе. Он боится, что о нем подумают дурно, и не нанимает женской прислуги, боится воров, боится многолюдной гимназии, а больше всего боится, как бы чего не вышло. Скованный собственными тревогами, Беликов находит утешение разве что в греческом языке, который преподает; «древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни», смеется над ним рассказчик Буркин. Единственный шаг из футляра оборачивается насмешкой и смертью.
Есть у чеховского героя и своеобразные последователи, так называемые «хиккомори» — затворники, отказавшиеся от социума. Когда общество не дает быть собой, человек уходит в себя, но это не жизнь, а коробка от жизни. Не прав оказался критик Богданович — тип человека, схваченный Чеховым, никогда не уйдет. Это действительно что-то, порождаемое нами самими.
Жизнь сама по себе непредсказуема, неустойчива и непоследовательна, но в этом ее прелесть. Стоит перечитать «Человека в футляре», чтобы не стать им самому — чтобы рисковать, чувствовать, действовать, говорить с собой и другими. Пожалеть Беликова, который не жил сам и не дал жить другим, попытаться узнать, есть ли вообще у человеческой свободы хоть какие-то границы.
