Лицей Людовика Великого был основан в давние времена. Некогда во главе его стояли иезуиты, но после того, как их прогнали из Франции, в лицее заправляли ораторианцы, орден куда более просвещенный. Среди его выпускников было множество людей знаменитых, хотя и весьма разных. Здесь учился Вольтер, пребывающий в изгнании, и мсье маркиз де Сад, который ныне отсиживался в одном из своих замков, пока жена хлопотала о смягчении приговора за отравление и противоестественный блуд.
Лицей располагался на улице Сен-Жак, отрезанный от города высокой стеной и железными воротами. Помещение было не принято отапливать, если только святая вода в церковной купели не замерзала. Зимой, если встать пораньше, можно было набрать сосулек и побросать их в купель, надеясь, что директор смилостивится. Пронизывающие сквозняки рыскали по комнатам, разнося бормотание на мертвых языках.
Максимилиан де Робеспьер отучился в лицее год.
Когда он прибыл сюда, ему было сказано, что из уважения к аббату, которому он обязан этой редкой возможностью, ему надлежит проявлять сугубое прилежание. А коли накатит тоска по дому, так это пройдет. По приезде он сел и составил записку о том, что видел в путешествии, ибо впоследствии, когда он приступит к учебе, в голове не должно быть ничего лишнего. Глаголы спрягались в Париже так же, как в Артуа. Пока в голове крутились глаголы, жизнь обретала порядок и гармонию. Он усердно посещал все занятия. Учителя были к нему добры. Друзей он так и не завел.
Однажды один из старшеклассников подошел к нему, пихая перед собой какого-то малыша.
— Эй, как-вас-там? — сказал старшеклассник. (У них была манера делать вид, будто они вечно забывают его имя.)
Максимилиан замер, и не подумав обернуться.
— Это вы мне? — спросил он с тем оскорбительно-вежливым видом, который научился на себя напускать.
— Присматривайте за этим младенцем, которого прислали сюда по недоразумению. Он из ваших краев, из Гиза.
Для этих невежественных парижан все едино, подумал Максимилиан.
— Гиз находится в Пикардии, а я родом из Арраса, это в Артуа, — спокойно ответил он.
— Какая разница? Надеюсь, вы найдете время оторваться от ваших высокоученых трудов и помочь ему освоиться.
— Хорошо, — сказал Максимилиан.
Он обернулся, чтобы рассмотреть так называемого младенца — очень симпатичного и очень смуглого мальчика.
— И чему вы намерены себя посвятить? — спросил Максимилиан.
В это мгновение по коридору, поеживаясь, проходил отец Эрриво.
— А вот и вы, Камиль Демулен, — промолвил он, остановившись.
Отец Эрриво, прославленный знаток древних языков, старался не упускать ничего. Впрочем, его глубокие познания не спасали от пронизывающего осеннего холода, а то ли еще будет зимой.
— Мне говорили, вам всего десять, — сказал святой отец. Мальчик поднял голову и кивнул.
— Однако для своих лет вы неплохо образованны?
— Да, это так, — ответил малыш.
Отец Эрриво, прикусив губу, заспешил прочь по коридору.
Максимилиан снял очки, которые его заставляли носить, и протер уголки глаз.
— Лучше говорить: «Да, святой отец». Им это нравится. И не кивайте, их это раздражает. А кроме того, если вас спрашивают, умны ли вы, следует держаться скромнее. Говорите: «Я стараюсь, святой отец». Что-нибудь вроде того.
— Вы подхалим, как-вас-там? — спросил малыш.
— Это просто совет. Я делюсь с вами опытом.
Максимилиан снова надел очки. Большие черные глаза мальчика вплыли в его глаза. На миг ему представился запертый в клетке голубь. Он почувствовал в ладонях перышки, мягкие и безжизненные: в крохотных косточках не бился пульс. Он провел рукой по сюртуку.
Малыш был заикой, и это смущало Максимилиана. И вообще в ситуации было что-то тревожное. Он чувствовал, что его и без того шаткое положение в школе под угрозой; внезапно жизнь усложнилась, а дальше будет еще хуже.
***
Когда Максимилиан приезжал в Аррас на летние каникулы, Шарлотта неизменно замечала:
— А ты не очень-то и подрос.
И так всякий раз, из года в год.
Учителя его ценили. Талантами не блещет, замечали они, однако следует отдать ему должное: он всегда говорит правду. Максимилиан не знал, как к нему относятся школьные товарищи. Если бы его попросили описать свои качества, он назвал бы себя способным, ранимым, упорным и необщительным. Но насколько эта оценка отличалась от того, что думали о нем окружающие? Разве можно рассчитывать, что когда-нибудь твои мысли разделят другие?
Он нечасто получал письма из дома. Аккуратные детские каракули Шарлотты не содержали в себе ничего важного. Пару дней он таскал письма в карманах, а после выбрасывал, не зная, что с ними делать дальше.
Камиль Демулен, напротив, получал письма дважды в неделю, обширные послания, которые становились предметом всеобщего увеселения. Камиль объяснял, что впервые его отправили в школу, когда ему исполнилось семь, и потому родных он знает главным образом по переписке. События из писем складывались в главы, и когда он читал их вслух между занятиями, ученики представляли членов его семьи персонажами романа. Порой на всех нападала беспричинная веселость от невинной фразы вроде: «Твоя матушка надеется, что ты ходишь к исповеди». Фраза повторялась потом несколько дней кряду, доводя товарищей до слез. Камиль признался, что его отец пишет «Энциклопедию права». Впрочем, он считал, что отец запирается в кабинете, чтобы избежать вечерних бесед с матерью, а сам тайком читает «плохие книги», как именовал их заместитель директора лицея отец Пруайяр.
Камиль отвечал на письма, заполняя страницу за страницей своим размашистым неразборчивым почерком. Корреспонденцию он сохранял для потомков.
— Постарайся усвоить одну истину, Максимилиан, — наставлял отец Эрриво, — люди в большинстве своем ленивы и оценивают тебя так, как ты сам себя оцениваешь. Убедись, что оцениваешь себя достаточно высоко.
Камиль, напротив, никогда не испытывал трудностей с самооценкой. Он умел втираться в доверие к ученикам старше и знатнее, умел прослыть модным и светским. Его взял под крыло Станислас Фрерон, старше его на пять лет и носящий имя своего крестного, короля Польши. Семья Фрерона славилась богатством и ученостью, а его дядя был заклятым врагом Вольтера. В Версале в возрасте шести лет Фрерон читал стихи мадемуазель Аделаиде, мадемуазель Софи и мадемуазель Виктории, дочерям старого короля, которые обласкали его и задарили сластями.
— Когда ты станешь старше, я введу тебя в общество и помогу сделать карьеру, — говорил ему Фрерон.
Испытывал ли Камиль к нему благодарность? Едва ли. Слушая Фрерона, он только кривился. И придумал ему прозвище Кролик. Фрерон задумался и подолгу изучал в зеркале свое лицо. Неужели его зубы и впрямь так сильно торчат вперед? Или дело в том, что он держится слишком робко?
Луи Сюло, юноша с ироничным складом ума, улыбался, когда юные аристократы ругали существующие порядки. Поучительно наблюдать, замечал он, как люди роют себе яму. Скоро будет война, говорил он Камилю, и мы окажемся на разных сторонах. Давай же проявлять друг к другу доброту, пока можем.
— Я больше не стану ходить к исповеди, — заявил Камиль отцу Эрриво. — Если вы меня заставите, я притворюсь другим человеком. Придумаю чужие грехи и покаюсь.
— Будь благоразумен, — отвечал отец Эрриво. — Когда тебе исполнится шестнадцать, можешь порвать с религией. Самый подходящий для этого возраст.
Однако к шестнадцати за Камилем числились и другие грешки. Каждый день Максимилиана де Робеспьера мучили мрачные догадки.
— Как ты отсюда выбираешься? — спрашивал он.
— Это же не Бастилия, — отвечал Камиль. — Иногда придумываю отговорку. Иногда перелезаю через стену. Показать где? Нет, лучше тебе не знать.
В стенах лицея собралось мыслящее сообщество — за железными воротами рыскали волки. Словно людей заперли в клетке, а дикие звери примерили на себя людские занятия. Город смердел богатством и пороком, нищие валялись в грязи вдоль дорог, палачи прилюдно мучили своих жертв, людей избивали и грабили при свете дня. То, что находил Камиль за стеной, возбуждало и ужасало его. Этот погрязший во мраке город, забытый Богом, вещал он, место гнусного духовного разврата и ему суждено ветхозаветное будущее. Общество, в которое Фрерон намеревался его ввести, есть огромный ядовитый организм, ковыляющий к собственной погибели. Только люди, подобные тебе, говорил он Максимилиану, способны управлять этой страной.
— Подожди, когда отца Пруайяра назначат директором. Вот тогда нам всем несдобровать, — говорил Камиль, а его глаза горели радостным возбуждением.
Как это похоже на Камиля, думал Максимилиан: для него чем хуже, тем лучше. Только он способен мыслить подобным образом.
***
Однако, как порою случается, отца Пруайяра обошли, назначив новым директором отца Пуаньяра д’Антьенлуа, человека либеральных взглядов и весьма одаренного.
— Отец Пруайяр утверждает, что у вас есть «шайка», — сказал он Максимилиану. — Говорит, что все вы анархисты и пуритане.
— Отец Пруайяр меня не жалует, — отвечал Максимилиан. — К тому же он преувеличивает.
— Разумеется, преувеличивает. Не тяните. Через полчаса мне дела принимать.
— Пуритане? Ему бы радоваться.
— Если бы вы с утра до вечера говорили о женщинах, он знал бы, что делать, однако он уверяет, что вы обсуждаете политику.
— И он прав. — Максимилиан стремился найти рациональное объяснение трудностям своих наставников. — Он боится, что высокие стены не уберегут нас от пагубных американских идей. Разумеется, он прав.
— У каждого поколения свои страсти. Учитель понимает их. Порой я думаю, что наша система в целом дурно устроена. Мы отнимаем у вас детство, пестуем ваши идеи в оранжерейных условиях, а после вымораживаем вас стужей деспотизма.
Священник вздохнул, собственная метафора его расстроила.
Максимилиан вспомнил о пивоварне. Чтобы варить пиво, классического образования не нужно.
— Вы считаете, что не следует возбуждать напрасных надежд?
— Мне жаль, что мы развиваем ваши таланты, а после говорим вам... — священник поднял вверх ладони, — а теперь хватит. Мы не можем обещать юноше вроде вас привилегии, которые даруют происхождение и богатство.
— Все так. — Юноша улыбнулся, невесело, но искренне. — Для меня это не новость.
Новый директор не понимал, за что отец Пруайяр недолюбливает этого юношу. Он не проявляет враждебности, не стремится взять верх над собеседником.
— Итак, что вы намерены делать, Максимилиан? К чему вас влечет? — Отец Пуаньяр знал, что стипендия позволяет юноше получить степень по медицине, теологии или юриспруденции. — Все думают, что вы выберете церковь.
— Пусть думают.
Священник отметил тон, каким это было сказано: юноша с должным почтением относился к чужому мнению, но считаться с ним не собирался.
— У моего отца была адвокатская практика. Я намерен продолжить его дело. Мне придется вернуться домой. Знаете, я ведь старший сын в семье.
Разумеется, отец Пуаньяр знал. Знал, что родственники скрепя сердце выделяют Максимилиану жалкие гроши сверх стипендии, и тот ни на миг не может забыть о своем невысоком положении. В прошлом году лицейскому казначею пришлось выдать юноше деньги на новый сюртук.
— Карьера в провинции, — промолвил священник. — Вас устроит карьера в провинции?
— Я не выйду за пределы привычного круга.
Сарказм? Возможно.
— Но, святой отец, вас беспокоит моральный настрой в лицее.
Не хотите побеседовать с Камилем? Уверяю вас, он больше меня разбирается в моральном настрое.
— Не нравится мне, что все здесь называют его по имени, — сказал священник. — Словно какую-то местную знаменитость. Он что, думает всю жизнь прожить на одном имени? Я невысокого мнения о вашем друге. Только не говорите мне, что вы ему не сторож.
— Боюсь, что именно сторож. — Максимилиан задумался. — Но, святой отец, никогда не поверю, что вы о нем невысокого мнения!
Священник рассмеялся:
— Отец Пруайяр считает, что вы не только пуритане и анархисты, но и страшные позеры. Болезненно самолюбивые, манерные... как этот юноша Сюло. Однако вы не такой.
— Думаете, мне следует оставаться самим собой?
— Почему бы нет?
— Мне кажется, это требует еще больших усилий.
Позднее, отложив требник, священник размышлял над разговором. Бедный мальчик, решил он. Его судьба — прозябать в провинции.
***
Год 1774-й. Позеры они или нет, но приходит время взрослеть. Время выйти на публику, время совершать публичные поступки и высказывать публичные суждения. Отныне всему, что с ними случится, суждено предстать перед судом истории. Не в зареве дневного светила, но в свете блуждающего огня разума. В лучшем случае в отраженном проблеске луны, сухом, неверном, подслеповатом.
Камиль Демулен, 1793 год: «Полагают, что обретение свободы сродни взрослению: придется страдать».
Максимилиан Робеспьер, 1793 год: «История есть выдумка».
